Неточные совпадения
Дворовый, что у барина
Стоял за стулом с веткою,
Вдруг всхлипнул! Слезы катятся
По старому лицу.
«Помолимся же Господу
За долголетье барина!» —
Сказал холуй чувствительный
И стал креститься дряхлою,
Дрожащею
рукой.
Гвардейцы черноусые
Кисленько как-то глянули
На верного слугу;
Однако — делать нечего! —
Фуражки сняли, крестятся.
Перекрестились барыни.
Перекрестилась нянюшка,
Перекрестился Клим…
Крестьяне речь ту слушали,
Поддакивали барину.
Павлуша что-то в книжечку
Хотел уже писать.
Да выискался пьяненький
Мужик, — он против барина
На животе лежал,
В глаза ему поглядывал,
Помалчивал — да вдруг
Как вскочит! Прямо к барину —
Хвать карандаш из
рук!
—
Постой, башка порожняя!
Шальных вестей, бессовестных
Про нас не разноси!
Чему ты позавидовал!
Что веселится бедная
Крестьянская душа?
— Ты
постой,
постой, — сказал Степан Аркадьич, улыбаясь и трогая его
руку. — Я тебе сказал то, что я знаю, и повторяю, что в этом тонком и нежном деле, сколько можно догадываться, мне кажется, шансы
на твоей стороне.
Кити
стояла с засученными рукавами у ванны над полоскавшимся в ней ребенком и, заслышав шаги мужа, повернув к нему лицо, улыбкой звала его к себе. Одною
рукою она поддерживала под голову плавающего
на спине и корячившего ножонки пухлого ребенка, другою она, равномерно напрягая мускул, выжимала
на него губку.
Свияжский взял под-руку Левина и пошел с ним к своим. Теперь уж нельзя было миновать Вронского. Он
стоял со Степаном Аркадьичем и Сергеем Ивановичем и смотрел прямо
на подходившего Левина.
Сконфуженный секретарь удалился. Левин, во время совещания с секретарем совершенно оправившись от своего смущения,
стоял, облокотившись обеими
руками на стул, и
на лице его было насмешливое внимание.
— Тебе не свежо ли? Ты бледна.
Постой, нагнись! — сказала сестра Кити, Львова, и, округлив свои полные прекрасные
руки, с улыбкою поправила ей цветы
на голове.
Теперь, когда он держал в
руках его письмо, он невольно представлял себе тот вызов, который, вероятно, нынче же или завтра он найдет у себя, и самую дуэль, во время которой он с тем самым холодным и гордым выражением, которое и теперь было
на его лице, выстрелив в воздух, будет
стоять под выстрелом оскорбленного мужа.
Уже совсем стемнело, и
на юге, куда он смотрел, не было туч. Тучи
стояли с противной стороны. Оттуда вспыхивала молния, и слышался дальний гром. Левин прислушивался к равномерно падающим с лип в саду каплям и смотрел
на знакомый ему треугольник звезд и
на проходящий в середине его млечный путь с его разветвлением. При каждой вспышке молнии не только млечный путь, но и яркие звезды исчезали, но, как только потухала молния, опять, как будто брошенные какой-то меткой
рукой, появлялись
на тех же местах.
Но Сережа, хотя и слышал слабый голос гувернера, не обратил
на него внимания. Он
стоял, держась
рукой за перевязь швейцара, и смотрел ему в лицо.
Он
стоял на коленах и, положив голову
на сгиб ее
руки, которая жгла его огнем через кофту, рыдал, как ребенок.
Войдя в тенистые сени, он снял со стены повешенную
на колышке свою сетку и, надев ее и засунув
руки в карманы, вышел
на огороженный пчельник, в котором правильными рядами, привязанные к кольям лычками,
стояли среди выкошенного места все знакомые ему, каждый с своей историей, старые ульи, а по стенкам плетня молодые, посаженные в нынешнем году.
Алексей Александрович задумался и,
постояв несколько секунд, вошел в другую дверь. Девочка лежала, откидывая головку, корчась
на руках кормилицы, и не хотела ни брать предлагаемую ей пухлую грудь, ни замолчать, несмотря
на двойное шиканье кормилицы и няни, нагнувшейся над нею.
В косой вечерней тени кулей, наваленных
на платформе, Вронский в своем длинном пальто и надвинутой шляпе, с
руками в карманах, ходил, как зверь в клетке,
на двадцати шагах быстро поворачиваясь. Сергею Ивановичу, когда он подходил, показалось, что Вронский его видит, но притворяется невидящим. Сергею Ивановичу это было всё равно. Он
стоял выше всяких личных счетов с Вронским.
—
Постой! По…
стой! — сказал Вронский, не раздвигая мрачной складки бровей, но останавливая ее за
руку. — В чем дело? Я сказал, что отъезд надо отложить
на три дня, ты мне
на это сказала, что я лгу, что я нечестный человек.
— У нас теперь идет железная дорога, — сказал он, отвечая
на его вопрос. — Это видите ли как: двое садятся
на лавку. Это пассажиры. А один становится
стоя на лавку же. И все запрягаются. Можно и
руками, можно и поясами, и пускаются чрез все залы. Двери уже вперед отворяются. Ну, и тут кондуктором очень трудно быть!
Тусклая бледность покрывала милое лицо княжны. Она
стояла у фортепьяно, опершись одной
рукой на спинку кресел: эта
рука чуть-чуть дрожала; я тихо подошел к ней и сказал...
Вот наконец мы пришли; смотрим: вокруг хаты, которой двери и ставни заперты изнутри,
стоит толпа. Офицеры и казаки толкуют горячо между собою: женщины воют, приговаривая и причитывая. Среди их бросилось мне в глаза значительное лицо старухи, выражавшее безумное отчаяние. Она сидела
на толстом бревне, облокотясь
на свои колени и поддерживая голову
руками: то была мать убийцы. Ее губы по временам шевелились: молитву они шептали или проклятие?
Я
стоял против нее. Мы долго молчали; ее большие глаза, исполненные неизъяснимой грусти, казалось, искали в моих что-нибудь похожее
на надежду; ее бледные губы напрасно старались улыбнуться; ее нежные
руки, сложенные
на коленах, были так худы и прозрачны, что мне стало жаль ее.
— Позвольте узнать, кто здесь господин Ноздрев? — сказал незнакомец, посмотревши в некотором недоумении
на Ноздрева, который
стоял с чубуком в
руке, и
на Чичикова, который едва начинал оправляться от своего невыгодного положения.
Губернатор, который в это время
стоял возле дам и держал в одной
руке конфектный билет, а в другой болонку, увидя его, бросил
на пол и билет и болонку, — только завизжала собачонка; словом, распространил он радость и веселье необыкновенное.
Перед ним
стояла не одна губернаторша: она держала под
руку молоденькую шестнадцатилетнюю девушку, свеженькую блондинку с тоненькими и стройными чертами лица, с остреньким подбородком, с очаровательно круглившимся овалом лица, какое художник взял бы в образец для Мадонны и какое только редким случаем попадается
на Руси, где любит все оказаться в широком размере, всё что ни есть: и горы и леса и степи, и лица и губы и ноги; ту самую блондинку, которую он встретил
на дороге, ехавши от Ноздрева, когда, по глупости кучеров или лошадей, их экипажи так странно столкнулись, перепутавшись упряжью, и дядя Митяй с дядею Миняем взялись распутывать дело.
Подъезжая ко двору, Чичиков заметил
на крыльце самого хозяина, который
стоял в зеленом шалоновом сюртуке, приставив
руку ко лбу в виде зонтика над глазами, чтобы рассмотреть получше подъезжавший экипаж.
И живо потом навсегда и навеки останется проведенный таким образом вечер, и все, что тогда случилось и было, удержит верная память: и кто соприсутствовал, и кто
на каком месте
стоял, и что было в
руках его, — стены, углы и всякую безделушку.
Не так долго копался он
на кровати, не так долго
стоял Михайло с рукомойником в
руках.
Смеркалось;
на столе, блистая,
Шипел вечерний самовар,
Китайский чайник нагревая;
Под ним клубился легкий пар.
Разлитый Ольгиной
рукою,
По чашкам темною струею
Уже душистый чай бежал,
И сливки мальчик подавал;
Татьяна пред окном
стояла,
На стекла хладные дыша,
Задумавшись, моя душа,
Прелестным пальчиком писала
На отуманенном стекле
Заветный вензель О да Е.
Дворовые мужчины, в сюртуках, кафтанах, рубашках, без шапок, женщины, в затрапезах, полосатых платках, с детьми
на руках, и босоногие ребятишки
стояли около крыльца, посматривали
на экипажи и разговаривали между собой.
В дальнем углу залы, почти спрятавшись за отворенной дверью буфета,
стояла на коленях сгорбленная седая старушка. Соединив
руки и подняв глаза к небу, она не плакала, но молилась. Душа ее стремилась к богу, она просила его соединить ее с тою, кого она любила больше всего
на свете, и твердо надеялась, что это будет скоро.
Мими
стояла, прислонившись к стене, и, казалось, едва держалась
на ногах; платье
на ней было измято и в пуху, чепец сбит
на сторону; опухшие глаза были красны, голова ее тряслась; она не переставала рыдать раздирающим душу голосом и беспрестанно закрывала лицо платком и
руками.
Он
стоял подле письменного стола и, указывая
на какие-то конверты, бумаги и кучки денег, горячился и с жаром толковал что-то приказчику Якову Михайлову, который,
стоя на своем обычном месте, между дверью и барометром, заложив
руки за спину, очень быстро и в разных направлениях шевелил пальцами.
Он сидит подле столика,
на котором
стоит кружок с парикмахером, бросавшим тень
на его лицо; в одной
руке он держит книгу, другая покоится
на ручке кресел; подле него лежат часы с нарисованным егерем
на циферблате, клетчатый платок, черная круглая табакерка, зеленый футляр для очков, щипцы
на лоточке.
Я поднял голову —
на табурете подле гроба
стояла та же крестьянка и с трудом удерживала в
руках девочку, которая, отмахиваясь ручонками, откинув назад испуганное личико и уставив выпученные глаза
на лицо покойной, кричала страшным, неистовым голосом.
Карл Иваныч был глух
на одно ухо, а теперь от шума за роялем вовсе ничего не слыхал. Он нагнулся ближе к дивану, оперся одной
рукой о стол,
стоя на одной ноге, и с улыбкой, которая тогда мне казалась верхом утонченности, приподнял шапочку над головой и сказал...
Когда я принес манишку Карлу Иванычу, она уже была не нужна ему: он надел другую и, перегнувшись перед маленьким зеркальцем, которое
стояло на столе, держался обеими
руками за пышный бант своего галстука и пробовал, свободно ли входит в него и обратно его гладко выбритый подбородок. Обдернув со всех сторон наши платья и попросив Николая сделать для него то же самое, он повел нас к бабушке. Мне смешно вспомнить, как сильно пахло от нас троих помадой в то время, как мы стали спускаться по лестнице.
Сложив свои огромные
руки на груди, опустив голову и беспрестанно тяжело вздыхая, Гриша молча
стоял перед иконами, потом с трудом опустился
на колени и стал молиться.
При нем мне было бы совестно плакать; притом утреннее солнышко весело светило в окна, а Володя, передразнивая Марью Ивановну (гувернантку сестры), так весело и звучно смеялся,
стоя над умывальником, что даже серьезный Николай, с полотенцем
на плече, с мылом в одной
руке и с рукомойником в другой, улыбаясь, говорил...
Около него с обеих сторон
стояли также
на коленях два молодые клирошанина [Клирошанин — церковнослужитель, поющий в церковном хоре (
на клиросе).] в лиловых мантиях с белыми кружевными шемизетками сверх их и с кадилами в
руках.
Прекрасная полячка так испугалась, увидевши вдруг перед собою незнакомого человека, что не могла произнесть ни одного слова; но когда приметила, что бурсак
стоял, потупив глаза и не смея от робости пошевелить
рукою, когда узнала в нем того же самого, который хлопнулся перед ее глазами
на улице, смех вновь овладел ею.
На полках по углам
стояли кувшины, бутыли и фляжки зеленого и синего стекла, резные серебряные кубки, позолоченные чарки всякой работы: венецейской, турецкой, черкесской, зашедшие в светлицу Бульбы всякими путями, через третьи и четвертые
руки, что было весьма обыкновенно в те удалые времена.
Кошевой и старшины сняли шапки и раскланялись
на все стороны козакам, которые гордо
стояли, подпершись
руками в бока.
— Да он славно бьется! — говорил Бульба, остановившись. — Ей-богу, хорошо! — продолжал он, немного оправляясь, — так, хоть бы даже и не пробовать. Добрый будет козак! Ну, здорово, сынку! почеломкаемся! — И отец с сыном стали целоваться. — Добре, сынку! Вот так колоти всякого, как меня тузил; никому не спускай! А все-таки
на тебе смешное убранство: что это за веревка висит? А ты, бейбас, что
стоишь и
руки опустил? — говорил он, обращаясь к младшему, — что ж ты, собачий сын, не колотишь меня?
Сговорившись с тем и другим, задал он всем попойку, и хмельные козаки, в числе нескольких человек, повалили прямо
на площадь, где
стояли привязанные к столбу литавры, в которые обыкновенно били сбор
на раду. Не нашедши палок, хранившихся всегда у довбиша, они схватили по полену в
руки и начали колотить в них.
На бой прежде всего прибежал довбиш, высокий человек с одним только глазом, несмотря, однако ж,
на то, страшно заспанным.
На другой стороне, почти к боковым воротам,
стоял другой полковник, небольшой человек, весь высохший; но малые зоркие очи глядели живо из-под густо наросших бровей, и оборачивался он скоро
на все стороны, указывая бойко тонкою, сухою
рукою своею, раздавая приказанья, видно было, что, несмотря
на малое тело свое, знал он хорошо ратную науку.
Когда Грэй поднялся
на палубу «Секрета», он несколько минут
стоял неподвижно, поглаживая
рукой голову сзади
на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение чувств — отражалось в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.
Девочка, вздрогнув, невольно взглянула из-под
руки на разлив моря. Затем обернулась в сторону восклицаний; там, в двадцати шагах от нее,
стояла кучка ребят; они гримасничали, высовывая языки. Вздохнув, девочка побежала домой.
Это произошло так. В одно из его редких возвращений домой он не увидел, как всегда еще издали,
на пороге дома свою жену Мери, всплескивающую
руками, а затем бегущую навстречу до потери дыхания. Вместо нее у детской кроватки — нового предмета в маленьком доме Лонгрена —
стояла взволнованная соседка.
— А? Так это насилие! — вскричала Дуня, побледнела как смерть и бросилась в угол, где поскорей заслонилась столиком, случившимся под
рукой. Она не кричала; но она впилась взглядом в своего мучителя и зорко следила за каждым его движением. Свидригайлов тоже не двигался с места и
стоял против нее
на другом конце комнаты. Он даже овладел собою, по крайней мере снаружи. Но лицо его было бледно по-прежнему. Насмешливая улыбка не покидала его.
Осторожно отвел он
рукою салоп и увидал, что тут
стоит стул, а
на стуле в уголку сидит старушонка, вся скрючившись и наклонив голову, так что он никак не мог разглядеть лица, но это была она.
Посреди улицы
стояла коляска, щегольская и барская, запряженная парой горячих серых лошадей; седоков не было, и сам кучер, слезши с козел,
стоял подле; лошадей держали под уздцы. Кругом теснилось множество народу, впереди всех полицейские. У одного из них был в
руках зажженный фонарик, которым он, нагибаясь, освещал что-то
на мостовой, у самых колес. Все говорили, кричали, ахали; кучер казался в недоумении и изредка повторял...
— Да пусти, пьяный черт! — отбивался Зосимов и потом, когда уже тот его выпустил, посмотрел
на него пристально и вдруг покатился со смеху. Разумихин
стоял перед ним, опустив
руки, в мрачном и серьезном раздумье.